(вступительная статья к альбому художника)

«Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо», - говорит Кириллов у Ф.Достоевского. Когда утомленный работой мастер откладывает кисть и на шаг отступает от мольберта, не отпуская придирчивым взглядом еще сырой холст, Время тоже перестает быть. Счастье творения захватывает в силок живописной формы вспыхнувшую эмоцию, напряженную длительность зрительного  переживания, нежданно пробившийся и едва различимый сквозь пленэрный зов тревожный гул Бытия. Время уже не нужно. Тем более, что для художника Время – не последовательность событий, не утомительная вереница обреченно исчезающих отрезков существования, а пронзающе острое пребывание в настоящем, «пламя, в котором живет саламандра человеческой души» (А.А.Тарковский).
Таинственная способность обладания Временем – один из секретов притягательности большого искусства. Оборванное на полуслове, на полушаге остановленное Бытие прочно врастает в полотно, и художник торопливо, боясь отпустить, запечатывает его цепкими прокатами лессировок. Так застигнутое врасплох Время становится Пространством. Это необъяснимое превращение не перестает будоражить художника и его вечного соавтора – зрителя. А отсутствие единого, верного до скончания веков рецепта удержания бесконечно многообразных, но всегда соблазняющих непреложностью ракурсов Настоящего, еще больше распаляет кисть мастера. Тем более работающего с натуры. Тем более в импровизационном режиме алла прима.
 

Очарованный странник

Евгений Викторович Ромашко (родился в 1962 году) – художник аполлонический, витальный, «дневной».  Его кредо – действовать во что бы то ни стало и не терять попусту ни мгновения. Зрелый профессионал самого высокого ранга, уверенно ставший на крыло в творческом акме, день ото дня он изумляет зрителей и коллег по цеху своей неутомимой художнической плодовитостью. Кажется, энергоресурса, которым сейчас обладает Евгений Ромашко, хватило бы на несколько человек: он заведует кафедрой Академической живописи в МГХПА им. С.Г.Строганова, является членом президиума и советником президента Российской академии художеств, а также вице-президентом Творческого союза художников России, ответственным за организацию регулярных выставок и опеку молодых художников-стипендиатов. Впрочем, лавина административных статусов и громких титулов – Народный художник РФ, академик РАХ – скрывает главное: Евгений Ромашко – мощный, необычайно активный мастер, выработавший собственную живописную манеру, безупречно оснащенный технически и, что особенно важно, наделенный обостренным «чувством жизни» и способностью к тонкому анализу нюансов зримого мира.
В погоне за манящим и ускользающим, в стремлении продлить на холсте захватывающий момент непотаенности Бытия он совершает свою творческую одиссею. Если Сезанн, по меткому выражению М.Мерло-Понти, ходил по окрестностям Экса за живописным мотивом, «как за грибами», то Ромашко устраивает на мотив настоящую охоту-сафари: в прицеле видеорегистратора его автомобиля Плес, Суздаль, Нерехта, Переславль-Залесский, Кострома, Иваново, Кинешма, Тула, Рязань, Саратов,  Воронеж, Ставрополь... Художник везде подбирает свое добро: во Владивостоке и на Урале, во Франции и в Скандинавии, на Сардинии и на Крите, в Китае, в Майами,  на Украине...
Ромашко опьянен красотой и яростью мира, как очарованный странник Лескова. Как восторженный юный скиталец Максима Горького, бредущий «по Руси» куда глаза глядят. Как чеховский Егорушка, с восторгом и любопытством обозревающий необъятную русскую степь. Высокое бродяжничество с кистями, красками и прочими атрибутами художнического быта, брошенными на заднее сиденье авто, возвращает к творческим паломничествам с мольбертом под мышкой великих предшественников Ромашко – творцов классического русского пейзажа Исаака Левитана, Федора Васильева, Василия Поленова, к пленэрным опытам духовных учителей живописца – Константина Коровина, Валентина Серова, представителей «русского импрессионизма» из Союза русских художников.
Творческое путешествие становится для Ромашко формой онтологического вопрошания, способом трансцендирования и экзистенциальной идентификации. Эту неуемную жажду к художественному овладению, приручению каждый раз новых, манящих и ускользающих ипостасей Бытия хорошо описал современный сирийский поэт Адонис: «Путешествие – это только метафора нашего будущего, вечного перехода к  неизвестному. Путешествовать – значит открывать. Путешествовать в нашем физическом существовании – значит идти так далеко, как только возможно, и связывать себя с незнакомым. Именно поэтому путешествие является для меня большим символом, символом поэтического, но также и экзистенциального»¹ .
Каждый мотив – как манок зримой реальности, как задача, как вызов руке и глазу. Ромашко поднимает перчатку с достоинством: он трудится в конкретном «здесь и сейчас», в капризных «предлагаемых обстоятельствах» пленэра. Нередко в один сеанс пишутся не только средние и мелкоформатные полотна, но и больше холсты: художник спешит поселить Время в подрамник – оно, как известно, не ждет, а завтра Настоящее может предстать в новом, еще более удивительном обличье, требующем незамедлительной реакции живописца.
«Ромашко с головой ушел в реалистическое искусство пейзажа; причем пейзажа этюдного, рождаемого с натуры  в режиме реального времени! – свидетельствует друг и коллега Евгения Ромашко Константин Худяков. – Это один из самых трудных и не терпящих лукавства жанров. Обладая чрезвычайной работоспособностью, здоровым тщеславием и самоотверженностью, художник создает живописные сессии одна за другой, исписывая килограммы масляных красок, сотни метров холста и литры "тройника"».
Художественные результаты открытого, импровизационного метода Ромашко красноречиво свидетельствуют о виртуозности мастера. Его спорая легкая кисть артистично точна. При этом ситуация экспромта не препятствует деталировке, выбору убедительных тональных отношений, вдохновенной работе с мельчайшими, но столь значимыми «первоэлементами» живописной формы – характером красочного мазка и контура, фактуре, ритмическому строю.
Таковы тонкие колористические нюансы в передаче теней и солнечных бликов на расхлябанных колеях весенней дороги («Старый дом на Левой набережной Трубежа», 2016; «Дорога, разбитая грузовиками», 2016). Такова виртуозная экспрессивная фактурная лепка, с чередующимися взвихрениями и наплывами, почти осязаемо передающими эффект скольжения по наледи («Морозный день», 2012). Таковы изобретательные ритмические консонансы в «симультанной» передаче этапов работы лесорубов («Заготовка дров в Переславле», 2016).
В эстетике Ромашко исключительно важна и аксиология пленэра. Работа «на воздухе» становится залогом ответственности художника и перед собственным рафинированным профессионализмом, и перед искушенным зрителем. Подлинно пленэрную живопись, перешагнувшую кич и салон, трудно повторить «под копирку» или поставить на поток. Потому печать первозданности, свежести ненароком уловленного мгновения хранят на холстах Ромашко золотом струящиеся ржаные поля, многоцветно трепещущие майские флаги вдоль столичных проспектов, тоскливо вечереющие прохладно-зеленые среднерусские дали, щеголевато нарядные катера, толкающиеся на рейде в Стокгольме.
Впрочем, и в тех работах, которые Евегний Ромашко пишет и рисует в своей московской мастерской, также не найти следа рутинной зацикленности и самоцитирования. Тематический и жанровый диапазон художника широк (помимо пейзажа, Ромашко продолжает успешно экспериментировать в «лаборатории» натюрморта). Технический арсенал завиден, образы неожиданны и изобретательны. В свое время известность художнику принесли остроумно-философичные «графические метонимии» – акварельные аллегории-обманки, выполненные в духе фотореализма, но ставящие «последние», шарденовские вопросы («Баранки в пакете», «Черные туфли», «Кулечек семечек», «Натюрморт со съеденной устрицей», «Акварельные краски» - все 2000 г.)
И  на пленэре, и в мастерской Евгением Ромашко движет стремление в очередной раз «проверить кисть» - устроить еще один экзамен твердой руке и умному глазу. Еще раз проскользить по тонкому льду импровизации.
 

Эвристика академизма

Живопись Евгения Ромашко неизбежно воскрешает давний спор «реалистов» и «нонклассиков». Между тем не требует объяснений почти наивное недоумение Евгения Викторовича, вынужденного то и дело выслушивать упреки от иных ревнителей поставангардных практик. Художник искренне не понимает, почему его искусство, по словам некоторых, якобы «вторично» и «лишено новизны». Ромашко как никто другой ощущает эвристический потенциал академизма. Традиция открыта для него как территория художественной маэстрии, где уникальная аура произведения немыслима без преодоления инерций визуального восприятия и репрезентации, пусть и в границах уже созданного оптико-стилевого «алфавита». Как мудрая свобода Спинозы, обретаемая человеком в осознаваемых пределах необходимости.
Живопись Ромашко подтверждает дорогой для традиционалистски ориентированного искусствоведа тезис о том, что в рамках широко понимаемой «академической школы» никогда не останавливалось скрупулезное экспериментаторство в формообразовании, не прерывался поиск новых способов выразительности, не прекращалось расширение лексикона художественных средств. Для художника этот выбор по-своему бескомпромиссен и жесток: выработка собственной органичной и невычурной манеры внутри условно реалистического метода – задача, либо выдвигающая автора из числа многих, либо хоронящая его надежды на обретение собственного голоса в большом искусстве.
«Искусство как возвращение к природе не находится в истории, оно само история, - убеждает итальянский эстетик Никола Аббаньяно. – Оно история благодаря внутренне присущему ему движению, которое его формирует. Возвращение к природе – это возвращение к истоку, выявление истока, реализация и использование его как такового, сотворение из него будущего. Традиция в искусстве часто более революционна, чем любое новаторское стремление, и действительно, новаторское стремление имеет эффект, лишь если оно приводит искусство к его истинной сущности, то есть к его истоку, и лишь если позволяет его выявить в самом своем прошлом. Историчность искусства еще раз возвращает его к экзистенциальной солидарности между людьми»².
Артистичный проход по лезвию между каноном и новаторством становится возможным благодаря исключительной технической подготовке Ромашко. В распоряжении мастера богатый изобразительный инструментарий. Работая «в один сеанс», он пользуется им раскованно, почти небрежно, как уверенный в себе музыкант-импровизатор. Между тем даже в таком трудном, высокоскоростном и энергоемком способе письма, как алла прима, он не допускает компромиссов с художественным качеством. В работе с композицией, перспективой, соотношением объемов и «силовых линий» архитектоники, в создании колорита, ритмических и фактурных нюансах Ромашко демонстрирует здоровый педантизм педагога. Вместе с тем высокое техническое мастерство художника  всегда подчинено решению конкретных живописных задач, поиску единственно верного «ключа» к картине, который порой отыскивается на первоуровне базовых единиц художественной формы, но каждый раз сулит пир для глаза.
Уместность и действенность верно найденного приема-камертона демонстрируют многие пленэрные вещи Ромашко. Автор этих строк имел удовольствие наблюдать за работой занятного оптического аттракциона, который в погожие дни устраивали сотрудники саратовского музея имени А.Н.Радищева на индивидуальной выставке Евгения Ромашко «Магия пленэра» (31 марта – 24 апреля 2016 года). В солнечный день смотрители зала отодвигали шторы возле картины «Русское поле» (2014) и приглашали посетителей экспозиции стать свидетелями «оживания» полотна. Удачно найденная фактурная доминанта – ритмичное столкновение тонких пастозных штрихов-стеблей – провоцировала эффект светового ощупывания складок золотой ржи на левом переднем плане. Солнечный поток «поджигал» красочный слой, создавая иллюзию шевеления стеблей на ветру. Чудесное превращение желтых пигментов (кадмиевых, стронциановых, лимонных) в охваченное солнцем разнотравье долго не отпускало заинтересованных глаз.
Световые и колористические находки предвосхитили успех импрессионистических «саратовских этюдов» Ромашко  («Саратов. Хороший денек», 2014; «Осень во дворе», 2012; «Жаркий июнь. Саратов», 2015 и др.). Размашистые пастозные мазки, смело разбрасывающие солнечные пятна и блики по деревянным фасадам безнадежно покосившихся  домов, по остовам заглохших советских автомобилей, чьи колеса и фары причудливо рифмуются с сюрреальными розоватыми дисками спутниковых антенн, словно выныривающих из расплавленного июньского марева, погружают в золотой сон о российской провинции, в миф о «хорошем деньке» как обретенном счастье.
Зачастую именно детали, точно подмеченные художником и находящие живой отклик в восприятии нашего современника, сообщают полотну эмоциональную пронзительность. Так, в незамысловатой, не лишенной сентиментальности картине «Огород хозяйки» (2012) художник любовно воспроизводит на холсте немудрящие атрибуты деревенского быта: железную бочку для сбора дождевой воды, кривые грядки капусты, вскипающие на переднем плане изумрудно-зеленой пеной с разбелами, переломанную оглоблю телеантенны на фоне старенькой сельской колокольни, влажные скаты скособоченной крыши. Лаконичный образ российской глубинки емок и убедителен, заставляя вспомнить чуткие строки очень русского поэта Олега Чухонцева:

«Свежим утром, покуда светает
в деревянном и низком краю,
медный колокол медленно мает
безъязыкую службу свою.

Облупилась яичная кладка,
сгнил настил до последней доски,
Посреди мирового порядка
нет тоскливее здешней тоски..»³

Совсем иным настроением проникнут богатый парижский цикл. Здесь художник дает волю звонким, подчас открытым цветам, знаменующим буйство жизни, атмосферу вечного праздника на узких улочках самого известного города в мире. Невольно соперничая со своими великими предшественниками-импрессионистами, Ромашко работает на парижских бульварах, на берегу Сены и на Монмартре, находя новые живописные решения-камертоны.
В яркой работе «Париж. Ночь на Риволи» (2013) радостная суета посетителей ночного кафе передается экспрессивным цветоритмом, контрапунктом протяженных вертикальных мазков, которыми подчеркивается стремящаяся ввысь громада здания, и «броуновским» мельканием отрывистых горизонтальных штрихов, выполненных тонкой кистью: столов  и стульев, за которыми сидят гости.
В другой примечательной картине «Арабский магазин в Париже» (2014) благородный фисташковый колорит, в котором решены фасады невысоких домов, выступает фоном для изысканной композиционной игры подчеркнуто графичных, геометрически выверенных ящиков с броскими, взятыми локальным цветом овощами и фруктами.
Холодный колорит с контрапунктом нюансов зеленого и фиолетового становится отправной точкой в фееричной картине «Ночь в Париже» (2014), оставляющей впечатление фантастического сна, сказочного видения.  Шальная игра света на палубе речного трамвайчика вступает в перекличку с пятнами фонарей, чья изысканная лимонно-оранжевая окантовка пульсирует в грубоватом обобщенном массиве темной листвы, в торжественном присутствии пойманных прожекторами резных башен Нотр-Дама.
В свою очередь в аскетичной работе «Зимой в Переславле» (2013) заботливые, каллиграфично-пронзительные мазки, которыми переданы ветви берез и кустарников, любовно пересчитаны бревна сруба, помогают художнику пролить на зрителя «тайный свет» «смиренной наготы» родного края, пробуждая щемящее левитановское, саврасовское, тютчевское.
Вообще, русская зима – один из любимых мотивов Евгения Ромашко. В лучших работах этого живописного блока («Морозный день», 2012; «Запахло весной», 2010; «Вернулся домой», 2013; «Сашин двор в Выльгорте», 2013, «Тихо и спокойно. Переславль-Залесский», 2016  и др.) привлекает органика колорита, найденного в нюансах белого, голубого и розового, прихотливая ритмическая и фактурная игра.
В своеобразной картине-путешествии «Вернулся домой» взгляд зрителя вслед за лошадью и ее хозяином «входит» в пространство деревенского двора и, совершая движение к перспективной точке («выходу из картины»), в буквальном смысле топчется по ноздреватому, вылепленному мастихином снегу с фиолетово-розовыми тенями – вслед за хозяином, уже скрывшемся с глаз.
Столь же сильны гаптические эффекты в картине-предчувствии «Запахло весной», где покрытые снегом стога, написанные мягкими, обнимающими движениями кисти, словно оплывают на солнце. Крупные фактурные отвалы снега на переднем плане сообщают композиции бодрую динамику, приподнятое настроение ранней оттепели, радостной силы пробуждающейся жизни, когда на воздух выходишь с открытой нараспашку душой и грудью, вспоминая о «неповторимых», «единственных» «днях солнцеворота», воспетых Борисом Пастернаком:

«Я помню их наперечет:
Зима подходит к середине,
Дороги мокнут, с крыш течет
И солнце греется на льдине.

И любящие, как во сне,
Друг к другу тянутся поспешней,
И на деревьях в вышине
Потеют от тепла скворешни.

И полусонным стрелкам лень
Ворочаться на циферблате,
И дольше века длится день,
И не кончается объятье.⁴

Живопись Евгения Ромашко – о счастливом моменте обладания настоящим. «Единственные дни», когда нам кажется, что «время стало», - сюжеты его лучших полотен.
 

В житейском море

Пейзажные пространства Ромашко по преимуществу безлюдны. Человек появляется на полотнах художника либо как стаффаж, либо как часть неперсонифицированной толпы. Вместе с тем искусство Ромашко глубоко антропологично – это внятный голос «за человека» и «о человеке», хотя бы и в его отсутствие, размышление о нашем месте в Бытии – буквально: о месте как топосе. В этом монологе, который художник ведет языком красочных линий и пятен, у него находятся помощники-медиумы – символические образы-проводники. Одним из таких архетипов становится покинутый транспорт – пустой автомобиль, катер, лодка.
Лодки у Ромашко оказываются способны передать самый широкий спектр эмоциональных состояний, чувств и экзистенциальных смыслов. Они то подчеркнуто эмблематичны, то психологизированы. В отдельных работах образ лодки выводит художника на уровень философского обобщения.
Если в броских, декоративно убедительных полотнах («Весна в Стокгольме», 2013; «Ярый день в Париже», 2013; «Сказочный Онфлер», 2014 и др, написанных звучными красками, в режиме интенсивного «цветового прессинга», Ромашко упивается самой торжествующей вещественностью живописной материи, то в любопытной картине «Новые лодки» (2014) художника занимает неожиданно подсмотренная цветовая оппозиция, какофония открытого синего и оранжевого (так выкрашены борта лодок) в пульсирующей светоносной среде пленэра, переданной максимально буквально.
В свою очередь большая живописная серия с лодками на Трубеже («Старый Трубеж», 2014, «Ранней весной на Трубеже», 2013; «Теплый вечер на Трубеже», 2015 и др.) или на Чусовой («На Урале», 2015; «На реке Чусовой», 2015 и др.), лодочный цикл, написанный в 2016 году («Ждут весну», «Рыбацкие лодки», «Весеннее настроение» и др.), не только допускают, но и предполагают антропологизирующую интерпретацию. Снующие в «житейском море», вытолкнутые на берег, беспомощно перевернутые кверху днищем лодки Ромашко недвусмысленно намекают на сокровенную связь с некогда покинувшими их людьми и пытаются что-то сказать нам об одиночестве, отчаянии, ожидании и надежде.
Особой глубины художественного послания Ромашко достигает в живописной разработке мотива прилива-отлива. В интересной работе «Время отлива» (2015) вертикальные жерди причала, колко топорщащиеся на переднем плане, почти скрывают осевший на песчаное дно парусник. Классический мотив отлива толкуется автором как момент внезапного «неудобного» обнажения, непрошенного самораскрытия Бытия, способного буквально обездвижить случайного свидетеля.
Между тем в другой любопытной картине «В ожидании прилива» (2015) вылепленный белилами, почти тактильно ощутимый корпус маленького катерка с дразнящей пурпурно-красной крышей в три четверти повернут к зрителю. Кажется, он заигрывает с нами, как пританцовывающий, никак не налюбующийся собой наивный пароходик с плаката абсурдиста Юрия Одарченко:

«Ах как рад, ах как рад пароходик!
Красный носик, а винт позади,
От земли нелегко отойти,
Дыму сколько из труб, погляди:
Дым кругом и вода впереди.
Веселее плыви, пароходик!

Это новый совсем пароходик:
В трюме нету всезнающих крыс,
Голубеет прозрачная высь,
Он далеко, далеко, вглядись -
Вот и скрылся за радужный мыс.
Очень нравится мне пароходик».⁵

Играюще легкая кисть пишет отлив как метафору юности, как волнительное предчувствие скорого путешествия по морю жизни.
«Люди как реки» - утверждал Лев Толстой.
«Люди как лодки» - добавляет живопись Евгения Ромашко.
 

Ностальгия по-настоящему

«Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевленнии...» Так, цитатой из рукописи поморского проповедника XVIII века Ивана Филиппова, начинает свой «феноменологический» роман «Жизнь Арсеньева» Иван Бунин.
В городских этюдных сериях Евгения Ромашко правит жажда обладания моментом – безотчетная вера в то, что запечатленное вдохновенной кистью избежит «гроба беспамятсва». Бережно подбирая визуальный мусор повседневности – рекламные плакаты с московских остановок, дорожные знаки и светофоры, огни уличных фонарей и автомобильных фар, – художник, как шаман, пытается заговорить Время. Погоня Ромашко за утекающим мгновением ностальгична в том смысле, в котором понимал ее Андрей Вознесенский:

«Я не знаю, как остальные,
но я чувствую жесточайшую
не по прошлому ностальгию —
ностальгию по настоящему.

Будто послушник хочет к господу,
ну а доступ лишь к настоятелю —
так и я умоляю доступа
без посредников к настоящему».⁶

Урбанистические откровения Ромашко, запечатленные в «маленьких московских шедеврах» («Ближайшая остановка», 2015; «Праздничный день. Москва», 2015;  «Москва. Морозно и солнечно», 2016 и др.), являют глазу чистые «экстракты Бытия», лишенного неряшливых следов человеческого присутствия. Оставляя обитателей мегаполиса за рамой картины, художник исследует само пространство существования своего современника. При этом живописная антропология Ромашко обнаруживает близость экзистенциальному методу фотографа  Алексея Титаренко, на кадрах которого запечатлены пустынные городские тротуары с фотофантомами человеческих ног, с голыми перилами лестниц, еще хранящими прикосновения ладоней.
Ощущая хрупкость и быстротечность человеческой жизни, Евгений Ромашко пытается дать своему зрителю «точку опоры», укрепить его в ускользающем Настоящем. Превращенное в картину «пустое место, где мы любили»⁷, неожиданно открывается взыскующему взгляду как пространство экзистенциального обещания, как метафизический топос «твоего места» -«единственного дня», поселиться в котором дозволено каждому. Так искусство заявляет о своем присутствии в Бытии и обладании Временем.
Романтический реализм Евгения Ромашко являет собой еще одно бесспорное доказательство непобедимой силы традиции высокого миметического искусства. В глубоко индивидуальном – то восторженно-эмоциональном, то аналитично-философичном творчестве этого большого мастера живет от века данная человеку воля к овладению видимым, жажда приручения мира языком линии, цвета и света.
Не отрывая благодарного взгляда от бесконечно разнообразной, не устающей удивлять зримой реальности, художник виртуозно творит собственную Вселенную, главными измерениями которой становятся гармония и приятие человека.
 

Сергей Сергеевич Ступин –
кандидат философских наук,
ведущий научный сотрудник
Научно-исследовательского института
теории и истории изобразительных искусств
при Российской академии художеств. 

1. Книга Знаний. Беседы с выдающимися.мыслителями нашего времени. М., 2010. С. 33.
2. Аббаньяно Н. С. Структура экзистенции. Введение в экзистенциализм. Позитивный экзистенциализм. СПб., 1998. С. 269-270.
3. Чухонцев О. «В паводок». 1964.
4. Пастернак Б.Л. «Единственные дни». 1959.
5. Одарченко Ю. «Плакат». 1948.
6. Вознесенский А. «Ностальгия по настоящему». 1976
7. Бродский И. «Ты забыла деревню, затерянную в болотах...» 1976.